Анастасия Рахлина, Православие.ru

Протоиерей Георгий Цыганов: Мы не ценим того, что нам дано Богом

Мы говорим по скайпу, и видно, какой он молодой — настоятель разрушенного ракетой храма и прихода, прошедшего через войну. Он говорит о том, что причина войн и революций — безбожие всего народа: долготерпение Божие заканчивается, и Господь проливает Свой гнев; буднично рассказывает, как они с матушкой во время обстрелов прикрывали собой детей, сидя в уголке дома, который «не простреливался», а еще иногда задает такие вопросы: «Мы были в Дебальцевском котле. Вы слышали про Дебальцево?» И становится немножко стыдно за свою спокойную жизнь и за всегдашнее недовольство ею.

С протоиереем Георгием Цыгановым, настоятелем храма святого праведного Иоанна Кронштадтского в г. Кировское Донецкой области, который был разбит прямым попаданием снаряда в августе 2014 года, беседовала корреспондент портала Православие.ru Анастасия Рахлина.

— Отец Георгий, ваш храм был уничтожен прямым попаданием. Как и когда это произошло?

— 23 августа 2014 года. Была суббота, как раз шло всенощное бдение. Во время великого славословия, когда хор пел первые слова, прилетел снаряд. Примерно в 16:40–16:50 — более точно не скажу: никто не кинулся время смотреть, поскольку были заняты другим.

— Прошло больше двух лет, люди сегодня смотрят слишком много новостей и быстро обо всем забывают. Давайте напомним нашим читателям, что тогда происходило в Кировском и рядом, обстреливался ли город и можно ли было ожидать чего-то подобного.

— Обстрелы начались как раз за несколько дней до этого — 17 августа. В нашем городе расположена одна из крупнейших шахт в регионе — «Комсомолец Донбасса», и первый обстрел был по ней. Потом начали стрелять по ночам по городу, и началась веселая жизнь.

А за 20 дней до того, как был разбомблен храм, погиб помощник старосты нашего храма, Вячеслав. Тогда начались бои в соседнем городе — Шахтерске, у Вячеслава был микроавтобус, он на своей машине вывозил людей на границу с Россией, они пешком переходили через границу и дальше ехали, кто куда хотел, — с российской стороны предоставлялись автобусы.

Так что последствия войны начали касаться нашего прихода еще до того, как разбомбили храм. Но ожидать, что храм может пострадать… Все-таки мы надеялись, что этого не будет.

В Славянске такого не было — да, в одном храме была разбита сторожка, сторож погиб, но именно в сам храм не целились. Перед нами, правда, было попадание в деревянный храм в Горловке, он выгорел полностью, но все-таки была надежда, что это случайности, тем более что деревянный храм может загореться и от искры, — только потом ведь узнали, что была наводка. Мы думали, что с Божией помощью всё будет хорошо, поэтому и службы шли как обычно. Но понять, что такое война, невозможно, пока ты сам это не увидишь и не почувствуешь на своей шкуре.

Когда в Славянске шли бои, мы знали про них, собирали гуманитарную помощь, закупали на продуктовых базах продовольствие, кур — у нас поблизости куриная ферма, — сами делали куриную тушенку, через день отправляли машины, работали на полную катушку. Ребята к нам оттуда приезжали, прорывались под обстрелами, рассказывали, что там происходит. Рассказывали о своих переживаниях. Но, конечно, полностью понять это все равно невозможно, пока на своей шкуре не ощутишь. Не услышишь свист мины — а куда она прилетит, никто не знает… Конечно, мы не ждали такого подарка.

— В тот день служили вы?

— Как раз не я — служил второй священник, отец Сергий. Я находился неподалеку от храма.

— Расскажите, что вы помните.

— Был очень сильный взрыв. За всю войну таких сильных взрывов у нас было, наверное, один или два. Настолько мощный, что буквально весь город содрогнулся. Судя по остаткам ракеты, которые были найдены на месте взрыва, это была ракета системы залпового огня «Ураган», 220 или 230 мм в диаметре. Прилетела четко в середину храма.

Нашли маячок, но лично я его не видел, потому что занимался разбором завалов. Три человека были под завалами.

Их доставали спасатели, а мне они не дали ничего делать, поэтому я доставал антиминсы, чаши — всё, что было в алтаре. Дело в том, что я настоятель четырех храмов, и перед этим я свез все антиминсы из них в наш храм.

У нас на Престоле хранились четыре антиминса, несколько евхаристических наборов, ризница была возле алтаря, так что было что доставать.

— Расскажите о погибших. Кто они?

— Погибла наша свечница, Ольга Радченко. Ее называли душой нашего храма, настолько светлым, добрым и отзывчивым человеком она была. Когда люди приходят в храм, они сразу попадают к свечнице. Оля могла поплакать с людьми, если у них горе, или порадоваться, если у них радость. До этого она много лет проработала бухгалтером на нескольких шахтах и в Пенсионном фонде — ее знал буквально весь город. Знали и любили. Она всегда была готова прийти на помощь, в чем бы это ни выражалось, моральная ли помощь была нужна или какая-то финансовая… Оля была моей правой рукой. Вячеслав, помощник старосты, был одной моей рукой, а она — второй.

Как раз перед войной у нас был большой ремонт: и отопление, и полы делали, и иконостас ставили, — когда я в храм этот пришел, там многим надо было заниматься. Славик знал, где что можно достать из стройматериалов, где кого найти, — незаменимый он был человек. Очень тяжело без них.

Вторая погибшая — тетя Зина Мелуга, 1941, по-моему, года, тоже добрейший человек. У нее было послушание — она следила за панихидным столом: когда люди приносят приношение, аккуратно все это положить, а если приходят бедные, нуждающиеся, им раздать. Сил, конечно, физических у нее было немного, болезненная была, но на всех богослужениях — всегда в храме.

Эта трагедия забрала тех людей, которые — я знаю это совершенно точно, так как исповедовал всех троих — были готовы предстать перед Богом.

Ну, а третий — Виктор Чернышов, мой родственник, получается, — тетки моей сват. Они не местные жители. Рядом с Донецком есть город Ясиноватая — может быть, вы слышали.

— Конечно, слышали.

— Когда там начались тяжелые бои, я забрал дядю Витю с супругой, тоже ныне покойной. У нас при храме есть квартира священника, а я местный житель, мне есть где в Кировском жить, квартира эта пустовала, там я их и поселил.

Они были православные, но уже еле-еле ходили, поэтому у себя дома редко бывали на службах, а тут прямо при храме жили. Стали ходить — на молебны, на панихиды, каждую Литургию — обязательно на исповедь, на Причастие. Так что дядя Витя тоже подготовил свою душу к встрече с Богом.

А были люди, которые перед самым взрывом, прямо за пару минут, вышли из храма — Господь их вывел. Потому что они были еще не готовы дать ответ перед Богом. А кто был готов, того Он и забрал. Та же супруга дяди Вити — они рядышком сидели в храме на лавочке. Дядя Витя погиб, а на бабе Наде даже царапины не было. Они сидели под балконом, на котором расположен клирос, их обоих завалило, но там решетка металлическая была, она прикрыла бабу Надю — только синяк был у нее. А дядя Витя погиб.

Так Господь показывает каждому из нас, насколько мы близки к встрече с Ним.

Мы часто думаем: я человек молодой, у меня еще все впереди, выйду на пенсию, буду каяться, ходить в храм. А кто знает, доживу ли я до пенсии? Никто не знает. Так Господь и показывает нам смысл жизни, ее ценность и то, что каждую минуту, каждую секунду мы должны быть готовы к встрече с Богом.

— Вы говорили, что, когда началась война, вы стали служить чаще.

— Да, и каждый, кто присутствовал на Литургии, причащался. Если кто-то не мог пост соблюсти, на это уже не обращали внимание. Зато исповеди были по-настоящему искренние всегда. Потому что когда слышишь звуки разрывов…

Уже были попадания в дома, были погибшие в городе — и все мы знали, что не то что до завтра можно не дожить — неизвестно, доживешь ли до следующей минуты.

Поэтому отходят все стеснения, всё нежелание в чем-то себе признаваться — все отходит, и остаешься один на один с Богом. Когда видишь смерть, как она рядышком ходит, и исповедь становится глубокой и искренней, и молитва — чище. И служить стали чаще, и весь приход причащался на каждой Литургии.

— Вот слушаю вас и думаю: как вообще люди живут в таком?

— Да вы знаете, обыкновенно живут и даже успевают радоваться.

Когда человек спокойно живет и у него всё есть, наступает пресыщение жизнью. Все-таки Донбасс был более-менее обеспеченным регионом. Есть производство, и как бы оно ни работало, хорошо или плохо, у людей была возможность жить. Где-то лучше, где-то хуже… Есть, конечно, и у нас города вымирающие, где шахта, например, свое отработала и закрылась, теперь негде работать и, соответственно, нечего кушать. Но в основном это был более-менее обеспеченный регион.

Человек приходил в магазин, смотрел и говорил: ага, вот эта колбаска подороже, повкуснее, возьму-ка я ее, что ж я буду мелочиться. А как война началась, есть каша — слава Тебе Господи, есть каша!

Пошли артиллерийские обстрелы, перебило свет, во всем городе не было, лето, жара, холодильники не работают, все из морозилок посъедали или пораздавали, потому что пропадет же через сутки! Люди стали радоваться самому элементарному. Встретили друг друга — вы представить себе не можете, какая радость: ты видишь, что твой знакомый жив. Или когда несколько уже поутихло и люди начали возвращаться в город — каждого встречали как самого дорогого гостя.

Отношение сразу же к жизни меняется — находишь возможность радоваться чему угодно.

А духовная сторона… Люди, конечно же, сильно молились. Я свою семью, правда, отправлял из Кировского — у меня теща живет в Почаеве, супруга оттуда. Но бомбежки они застали: за забором снаряды разрывались.

Подвал у нас такой, что если дом завалится, то завалит и его, не выберешься, поэтому в подвале мы не прятались, сидели в доме, в самом непростреливаемом уголке, деток собой закрывали.

И настолько чистая идет молитва… Ничего не надо — прямо сама выскакивает. И то же самое у других людей.

Люди, давно православные, знающие силу молитвы, духовную ее радость и сладость, даже они замечали, насколько легко молиться под бомбежкой — совсем легко. Даже делать ничего не надо — а то ведь бывает, тяжело себя настраивать. Бывало, надо встать пораньше, помолиться, а хочется отдохнуть, а тут — ничего не хочется. Бог настолько близко становится.

Но, вы знаете, возможно, немножечко мало нам Господь дал этих испытаний. Пока шли бомбежки, люди друг другу помогали. Весь народ готовил в основном на кострах — большая кастрюля, варишь чуть ли не на весь подъезд. Переживали друг за друга, бомбежка начинается — все помнили: ага, вот там бабушка-дедушка живут, которым тяжело спуститься, им надо помочь.

Кому что принести, может, где-то гуманитарку раздают, пенсионерам трудно за ней идти, можно с их паспортом сходить и забрать.

И все этим занимались, ни для кого это не было обременительно. Потом боевые действия от нас отошли, все как-то успокоились, и началось: ты в этой очереди за гуманитаркой стоишь за мной!

Пока идут испытания, у людей даже мысли такие не возникают: первый, второй в очереди — какая разница! Все друг за друга держатся, крепятся, вместе всё переносят. Чуть-чуть успокоилось — опять начинаем.

Надо понимать, что Господь дал нам это испытание по нашим грехам. Война идет не потому, что один президент не договорился с другим президентом или кому-то власти захотелось — ничего подобного!

Война произошла потому, что люди стали много грешить — настолько много, что долготерпение Божие стало иссякать и Господь послал нам эти боевые действия. Как только вернемся к Богу, вернемся к сознанию, что без Бога жить невозможно — а жить с Богом можно только по Его заповедям, — не будет никакой войны.

Самая главная заповедь — заповедь любви. Заповедь уважения, а не пренебрежения другими людьми, желания им помочь в той мере, в какой ты можешь это сделать. Не можешь финансово или физически — помолись за человека, ничего ж не стоит!

Когда войдет это в душу каждого человека, Господь и заберет эту войну, а сейчас, к сожалению, еще много раздора, много зависти, много гнева.

— Батюшка, где вы служили после того, как был разбит храм, и где служите сейчас?

— Там же, на развалинах. Мы их расчистили буквально дня за три.

Взрыв был настолько мощный, что части нашего храма разлетелись метров на 300, но не в диаметре. Когда прилетает ракета, то все летит в сторону движения этой ракеты. Назад мало что летит. Вот вперед и полетело метров на 300.

Рядышком с храмом находятся заправка, автовокзал — эта огромная территория вся была в осколках.

Разгребли мы завалы и служили прямо под открытым небом до середины октября 2014 года — до Покрова примерно. А потом стало холодно.

Нам нужно было совершать службу с семи до десяти утра — потому что около семи заканчивались ночные обстрелы и передышка продолжалась примерно до десяти. И мы старались успевать совершить службу, пока шла передышка, — чтобы снова не прилетел снаряд и не погибли люди. На открытой местности осколки летят далеко, много могут людей посечь — вот мы и укладывались в это время, с семи до десяти, чтобы, когда обстрелы опять начнутся, люди уже шли по домам.

А в семь часов утра к октябрю на улице уже довольно холодно, и мы перебрались в летнюю кухню — она маленькая, всего лишь четыре метра на четыре. В этой маленькой комнатке мы поставили к окну Престол, а чтобы батюшку случайно не толкнули, между алтарем и народом я поставил подсвечники — так мы и служили. В эту комнатку — там еще маленький коридорчик есть — набивалось человек 70–80. Люди друг на друге сидели, настолько хотели молиться, настолько рады были, что идет служба. Мы служили — и до этого, и тогда, и сейчас — каждый день.

Из более подходящего у нас была наша недостроенная воскресная школа. У нас очень много детей ходит в воскресную школу, и вот еще до войны мы заложили под нее отдельное здание. Оно должно было быть двухэтажным, первый этаж выстроили, потом началась зима, потом — эти события в Славянске, революция, война, и мы решили подождать окончания боевых действий. А тут война пришла к нам, и мы ничего уже не строили.

А когда наш храм разрушило, мы посмотрели на это здание — оно тоже не очень большое, тринадцать метров на семь, но это хоть что-то — и решили перебраться в него.

Нам помог владыка Митрофан Горловский и Славянский, другие священники помогли, потому что никто так хорошо не понимает необходимость многих вещей на приходе, как другой священник. Нашлись и другие неравнодушные люди, из Иоанновского монастыря города Санкт-Петербурга, того, где находятся мощи Иоанна Кронштадтского.

— Я как раз хотела спросить, чувствовали ли вы помощь своего святого.

— Помощь, конечно, был огромная. В Иоанновском монастыре есть старший священник, отец Николай Беляев, он смог организовать так называемую «Иоанновскую семью».

И вот все приходы, школы, благотворительные фонды и гимназии, посвященные Иоанну Кронштадтскому, откликнулись на нашу беду. Есть еще такой батюшка, отец Геннадий Беловолов, — он смотрит за квартирой-музеем Иоанна Кронштадтского в Петербурге, — он тоже откликнулся; чуть позже нам написали икону Иоанна Кронштадтского, мы молимся перед этой иконочкой, в алтаре она у нас висит. Откликнулся один из приходов города Казани, они нам много помогали, присылали и продукты, и медикаменты, и средства.

И так мы достроили это здание, в нем сейчас два этажа, на первом находится храм, а на втором, как и планировали, два класса, потому что война войной, а детей много, деток бросать нельзя, упустим сейчас — потом будет плохо.

Причем с Божией помощью успели до своего престольного праздника: 2 января 2015 года служили уже в этом помещении. Оно, конечно, было недоделано, стены не оштукатурены, полы — черновая стяжка, все в ремонтном состоянии. Но главное — за четыре месяца мы его выстроили. С Божией помощью, по-другому я даже не представляю, как это возможно было сделать: в 2014 году шли очень сильные бои, и Донецк, и Горловка оставались под ДНР, а Кировский был в окружении украинской армии. И мы ездили какими-то козьими тропами, пробирались с грузовиками, возили материалы — ни один ведь строительный магазин у нас в Кировске не работал, и, чтобы купить килограмм гвоздей, нужно было ехать 70 км в Донецк. Война, все базы закрыты… Даже в Донецке все позакрывались. Но Господь так судил, что нам нужно было это здание, и с Божией помощью мы смогли его построить.

— А что сейчас у вас происходит?

— Сейчас в Кировском, слава Богу, спокойствие. Если вы слышали про Дебальцевский котел, то мы были в самой глубине этого котла, два километра — и украинские позиции, город постоянно обстреливался. Когда Дебальцевский котел полностью закрылся, фронт отодвинулся от нас на двадцать километров. По нашим меркам это очень далеко.

Шахта наша, слава Богу, заработала — это градообразующее предприятие, кормилица всего города, ее очень сильно обстреливали, но, слава Богу, был очень хороший директор, он спас это предприятие, жил у себя в кабинете, никуда не уезжал, его стараниями предприятие осталось живо, а следовательно, остался жив и весь наш город. Есть свет, есть газ, есть работа, работают садики, работают школы, это уже хорошо.

— Пока шла война, вы постоянно помогали людям — мы читали об этом в новостях.

— Когда еще шли боевые действия в Славянске, мы отправляли продукты туда. Когда война пришла к нам, мы сделали такой центр по раздаче гуманитарной помощи и продуктов. Один из наших прихожан из-за войны уехал в Россию, он бизнесмен, у него была возможность и средства, он закупал очень много медикаментов, передавал к нам, мы раздавали людям. У нас даже была договоренность с больницей: когда врачи выписывали рецепты, они писали их для нас. Люди приходили и у нас получали медикаменты. Одежду и сейчас раздаем, ее очень много приходит.

У нас собрана база данных тех, кто нуждается в помощи: многодетные семьи, матери-одиночки, инвалиды, лежачие бабушки-дедушки, — и создано волонтерское движение. Каждый день мы готовим пищу, и наши волонтеры разносят ее по городу.

Мы выбрали для себя такую категорию людей, как лежачие больные, — либо брошенные своими родственниками, либо те, у кого их просто нет. Не те, которым можно принести продукты и они сами приготовят, а именно лежачие. У нас есть бабушки, которые даже в туалет передвигаются ползком по квартире, у них ноги уже не работают. И вот мы их взяли на себя, тянем, каждый день ходим.

Какие-то старички умерли, новых находим. У этих людей то, что мы приносим, — это единственная возможность покушать. Поэтому мы и в мирное время бросать их не должны: война, не война, а Церковь не только для здоровых, она для всех, и мы должны быть с людьми, должны быть православными. Так и трудимся.

— А думаете ли вы о постройке нового храма?

— Это главная наша насущная проблема и беда. Когда мы по большим праздникам в этом помещении служим, набивается человек 150, они буквально на головах друг у друга стоят. У нас большая воскресная школа — деток 50, так мы их на службу даже не пускаем, потому что если детки зайдут, взрослые туда уже не поместятся. Поэтому дети приходят на исповедь и потом на причастие.

Поэтому для нас вопрос строительства нашего храма стоит очень остро. Готовы все исследования почвы, готов проект, единственное, чего нам не хватает, — это финансирования. В современных условиях здесь нам никто денег не даст — ни наше местное правительство, ни наши предприниматели, потому что все они сейчас еле-еле выживают.

Летом было проще: мы открывали окна, и люди стояли на улице и слышали службу, а сейчас становится холодно, окна закрываем, люди либо стоят так, что не протолкнуться, либо побудут немного — особенно те, кому тяжело стоять, бабушки, — и уходят, потому что нет физической возможности молиться. Негде поместиться.

— А что бы вы могли, пережив все это, сказать нам, людям, у которых обычная спокойная жизнь, но они считают, что у них все плохо, ропщут и страдают?

— Ропот — это вообще неблагодарное дело: ропщи не ропщи, лучше не станет. Что толку, что я буду жаловаться? Даже здесь, во время боев: могу стенать и плакать, но от этого меньше снарядов прилетать не станет.

Самая главная наша беда заключается в том, что мы не ценим то, что нам дано Богом.

Мы не ценим нашу жизнь, мы не ценим то, что Господь дает нам наших родных и близких. Мы не обращаем на это никакого внимания.

Мы смотрим, где нам отдохнуть, куда поехать, как больше заработать, какую машину купить, какой сделать ремонт дома или на даче и так далее.

Сейчас, когда пришла война, стало все равно, какой у тебя дом, потому что снаряд может прилететь как в роскошный особняк, так и в самую падающую халупу. Он же не смотрит на то, какой у тебя ремонт, есть он или нет. То же самое, допустим, с машиной: прилетел снаряд, посекло осколками, вся красота пропала. Смысла в этом нет.

Мы забываем в нашей суете про Бога и только постоянно от Него чего-то хотим. Если мы критически посмотрим на то, зачем мы приходим в храм и о чем говорим в наших молитвах, то это можно свести вот к чему: Господи, дай здоровья, дай достатка, дай мира — чего-то все время дай.

В то же время мы забываем сказать Богу спасибо за то, что я проснулся, я живой. И мои детки, моя супруга или, наоборот, муж, рядом со мной, они тоже живы и здоровы. И это не мое достижение, не достижение врачей, не достижение моих денег, что я в хороших условиях их содержу, — нет, это дается Богом. Это такой дар.

Мы забываем благодарить Бога за эти вещи. За эту радость.
Мы забываем о том, что Богу не нужны наши средства, не нужно, чтобы мы важную должность занимали. Ничего земного Ему не нужно.

Единственное, что Ему нужно, — это наше чистое сердце.

То сердце, которое Он когда-то нам дал, — ведь мы же когда-то пришли в этот мир детьми, были чистыми, светлыми, без злобы, без ненависти, без раздражения. И теперь сами себя делаем черствыми и злыми, а потом на себя же и начинаем роптать. А все оказывается очень просто: нужно только вернуться в то состояние.

Чтобы иметь право у Бога что-то просить, надо Богу что-то дать. Вот мы и должны дать наши чистые сердца, наше покаяние, наше смирение. И их отсутствие — начало любого разрушительного процесса, будь то война или революция. Это — центр, откуда все начинается. В самом начале всего этого кроется безбожие. И безбожие не только тех, кто стоит во главе революций, а безбожие большей части всего народа. Каждая капелька наших грехов капает в эту чашу, и истощается долготерпение Божие. Эта чаша не бездонна, и грехи переливаются через край.

Поэтому хотелось бы пожелать вам — тем, кто живет мирно, спокойно, — самого главного: чтобы это спокойствие сберечь, надо прийти к Богу. А по-другому никак не получится.